Для того, чтобы улететь на другую планету, не нужно многого. Достаточно просто поехать на окраины нашей страны. Или на худой конец побывать в петербургском Институте народов Севера. Что я и сделал.
Мало кого из зрителей не завораживал волшебный мир планеты Пандора в фильме «Аватар». И ее обитатели — красивые разумные существа, живущие в гармонии с природой. Но вынужденные защищать свою планету от пришельцев-землян, несущих под видом цивилизации разрушения и зло. Нашим зрителям и в голову не приходит, что никакая это не фантастика. Похожая борьба и ничуть не меньшие трагедии разворачиваются на просторах России. В нашей стране есть свои волшебные миры, оказавшиеся на грани исчезновения. И свои «инопланетяне» — по меркам европейской цивилизации люди отсталые, а на самом деле, мудрые и продвинутые, удивительно приспособленные к выживанию на своих суровых и прекрасных планетах. Изучением и сохранением этих заповедных миров занимается петербургский Институт народов Севера. «Фонтанка» пообщалась с его сотрудниками. А еще с обитателями наших Пандор — Камчатки и Колымы, сказочное богатство которых резко контрастирует с бедностью их жителей. Чукчи и коряки, юкагиры и ненцы стали проводниками в фантастический мир своих предков.
Олеся Болотаева, чукчанка, доцент Института народов Севера, участница семейно-родового ансамбля «Анана» (в переводе с корякского «Рыбное озеро»
— До прихода русских у нас не знали соли. В старые времена обходились без нее, рыбу и икру не солили, а вялили на солнце. Или квасили рыбьи головы — закладывали в яму, а сверху ветки с листьями и дёрном. И ждали, когда заквасится.
Наталья Дориченко, ненка, воспитатель Института народов Севера
— Советская власть, если опустить печальный период репрессий 30-х годов, способствовала развитию образования у северных народов, у многих из них появилась письменность, были созданы алфавиты на основе кириллицы, велось обучение национальных кадров. Советское государство пресекало межэтнические конфликты (какими методами — отдельная тема, но тем не менее). Ненцы, согласно легендам, издавна конфликтовали с этносами, проживающими по соседству, в частности с ханты. Исследователям известно о войнах между ними со средних веков до начала XX века. Например, у ханты есть река Ёран ёх вилим юган, название которой переводится как «Река, где с ненцами война шла». Если сегодня браки между представителями этих этносов не являются редкостью и воспринимаются вполне нормально, то во времена моей бабушки они были практически невозможны. Также различные племена ненцев воевали между собой, например, лесные ненцы конфликтовали с тундровыми.
Вера Чебоксарова, юкагирка, заместитель директора Института народов
— Юкагиры — древнейший народ восточной Сибири, который когда-то занимал очень большую территорию от Енисея до Анадыря. Но потом стал отходить все дальше на север, сначала под натиском коряков и чукчей, потом — тунгусоязычных племен Забайкалья. Эти народы принесли с собой оспу, холеру, от которых у юкагиров не было иммунитета. Третьим нашествием стал приход тюркоязычных якутов. Так что к моменту появления в Сибири казаков территория и население юкагиров из-за войн и эпидемий уже уменьшились в несколько раз.
Раиса Рактына, чукчанка, участница семейно-родового ансамбля «Анана» (мама Олеси Болотаевой)
— В 1957 году я впервые увидела русских. Тогда я очень испугалась их. Они ходили по юртам, забирали всех детей в школу-интернат. Родители не хотели меня отпускать и спрятали в пологе юрты. Я смотрела на русских через щелочку и удивлялась: голубые глаза, красная в отсвете костра кожа… А в следующем, 1958 году меня все-таки нашли и забрали в школу. Помню, учительница сморкалась в платок на уроке, а я думала: «Надо же — оказывается, они тоже сморкаются». Со мной была моя собачка по кличке Вавакай, похожая на таксу. Она ночью спала на улице возле моего окна, утром провожала меня в школу и возвращалась в тундру к родителям за 30 километров от села. А вечером снова приходила ко мне в поселок. И так каждый день. Сначала меня привели в нулевой класс. Это была начальная школа в селе Ачайваям. Я не знала ни одного русского слова, но быстро выучила. Через год меня перевели в первый класс, но уже там я знала всю программу третьего класса. Училась хорошо. Учителя у нас были прекрасные, до сих пор помню свою первую учительницу Сиротину Анну Ивановну. С 5 по 8 класс я училась в восьмилетней школе-интернате в селе Апука. Это была школа самоуправления. Я была параллельным ученическим директором школы. Подружка Зоя — параллельная заведующая столовой — следила, чтобы обед вовремя накрывали. Была доска почета отличников, а те, кто получил за неделю двойки, ходили по кругу позора. На зимние каникулы нас забирали родители на собачьих упряжках. Очень тепло интернат вспоминаю, но родители не хотели, чтобы я там жила. Может, и вправду не стоило. Если бы осталась дома, научилась бы всем нашим традициям.
Вера Чебоксарова:
— Интернаты не способствовали сохранению этнической идентичности. Детям там запрещали говорить на родном языке — даже братьям и сестрам. Всех воспитанников одинаково кормили, поили, одевали. У всех были одинаковые пальто и шапки. Но самое главное, там не надо было думать, что делать. Мои папа и мама учились в интернате. С раннего детства их, как и остальных воспитанников, приучали к тому, что кто-то решит их проблемы, возьмет на себя их жизнь. А от них эту же психологию унаследовали их дети, внуки. И мы до сих пор иногда видим этот инфантилизм в наших северянах-студентах. Но на Севере с ним не выжить. Потому еще, когда СССР рухнул и привычная господдержка иссякла, многие малочисленные народы оказались в катастрофической ситуации.
Леван Болотаев, осетин, работал участковым и егерем в поселке Ачайваям
— Я приехал в Ачайваям в 1980 году. Так и остался. Тогда там всё было. Совхоз. Прекрасные заводы рыболовецкие. Каждый год на ВДНХ одаривали подарками — коврами, машинами, телевизорами, автобусы для села направляли. Снабжение было замечательное. Огромное внимание уделялось молодежи. Птичницы, пастухи из оленеводческих бригад регулярно получали премии, золотые знаки ВЛКСМ. Хорошо, весело жили. Артисты из Москвы приезжали. Курсировал пассажирский пароход Комсомольск — Петропавловск, во все населенные пункты заходил.
Это очень богатый край, тут всё растет. Женьшень сосульками в горах висит. Много полезных трав, их приезжают собирать с материка. Очень много полезных ископаемых.
А какая там рыбалка и охота! Закинул удочку с шестью крючками — не меньше трех рыбин вытянул, а иногда и все шесть. За 40 минут — 20 килограммов корюшки спокойно можно наловить. Тем, кто состоит в охотобществе, выдают лицензии на отстрел горных баранов, лосей, медведей, волков. Бараны ходят в горах стадами по 50–100 особей. Самец с большими закрученными рогами весит 100 килограммов, важенка — 50. А волков отстреливали, потому что они нападают на стада, грызут и разгоняют оленей. Ты за волком гонишься по следам на снегоходе «Ямаха» — он не может от тебя убежать. Добывали по 3–5 шкур за раз. На медведя же у нас некоторые, например, охотились так. Когда лосось на нерест идет, охотник садится в засаду возле реки. Если пришел на берег маленький медведь, чтобы прогнать его, говорит собаке: «Залай!». Услышав лай, медведь уходит, через несколько минут уже приходит другой. Если крупный — охотник ему в копчик стреляет. Зверь садится, а охотник собаку спускает и ждет часа полтора, пока собака донимает медведя и у того от злости раздувается желчный пузырь. И потом уже только стреляет. Дело в том, что японцы и корейцы за грамм медвежьей желчи по 18 долларов давали, они из нее лекарства делали. И на этом раньше хорошие деньги можно было заработать. А некоторые охотники медведей с берлог поднимают. Увидят, из снега пар поднимается, как дымок из трубы, кинут туда факел и поджидают. Весной, когда медведь встает с зимовки, у него мясо вкусное, жирное и, главное, чистое. А вот осенью его уже надо вываривать обязательно. Иначе заболеешь трихиннилезом, от которого человек может за два дня умереть. В последние годы у нас много медведей развелось. На меня, например, дважды они из кустов нападали. В первый раз это был двухгодовалый самец — удар лапой по шапке пришелся, я ему в левый бок нож сунул, он мне когтями палец сломал и всю кожу содрал с ладони. Меня тогда моя охотничья лайка спасла, она кинулась на медведя. А во второй раз медведица на меня напала — я, падая, три раза из карабина выстрелить в нее успел. В рубашке родился.
Когда я еще был участковым, местные жители нелегально на упряжках ездили в Америку (до Аляски через Берингов пролив, который зимой замерзает, там всего 300 километров). Выменивали шкуры соболя и песца на сахар, аппаратуру, винчестеры. Чтобы их пограничники не заметили, старались во время этих поездок сливаться со снегом. Одевали белые маскхалаты, специально заводили себе белых собак. Кагэбэшники изымали потом эти винчестеры. А увидев в поселке белую собаку, мы, милиционеры, имели право ее сразу отстреливать.
Вера Чебоксарова:
— К нам на Колыму, по некоторым сведениям, американцы еще в 1950-е годы сами за шкурками приходили. Раньше границу ведь в этих местах трудно было контролировать. Например, чукчей, которые там живут, долго не могли ни описать, ни переписать, ни крестить, поэтому, в отличие от якутов, они смогли сохранить свои фамилии. А вернее, фамилиями стали их имена: Куэтегин, Куравье, Кутгеут, Рытхеу.
Олеся Болотаева:
— Наши предки были все полиглотами. Знали по 5–6 языков тех народов, с которыми приходилось соприкасаться. Но если, например, чукотский и корякский — родственные языки, то у соседей, живущих на американской территории, инуитов и алеутов, — совсем другие: нам их не понять. В СССР о коренных жителях народов Севера»заботились«. Например, выявляли болезни, регулярно проводили тубдиспансеризацию. А когда в 90-е годы вся эта «забота» закончилась, туберкулез для северян стал настоящей бедой.
Леван Болотаев:
— Плохо еще, что больницу ликвидировали. В поселке— только медсестра. Если что вдруг случится, вызывают вертолет. Разве при таком раскладе может быть оказана своевременная медицинская помощь?! Чтобы сдать анализы, или, например, сделать санкнижку, надо лететь в район за 500 километров, а это 6600 рублей только в один конец. И то, вертолет бывает в лучшем случае раз в неделю. С 90-х годов наступила очень тяжелая жизнь. Я как милиционер отвечал за два участка. На одном насчитывалось 2800 жителей, на другом больше 3500. А сейчас всех вместе осталось человек 500. Мало кто до старости доживает. Стадо оленей раньше было под 20 тысяч, теперь 5 тысяч в совхозе и еще 400 — у частников. Было 6 оленеводческих звеньев, стало 3. На весь поселок осталось четыре упряжки собак. Но их держат не для повседневной жизни, а специально для ежегодной гонки «Берингия».
Было 40 тракторов, на которых возили грузы — уголь, солярку, продукты. Осталось только три. Пустые дома стоят — живи не хочу.Только дома в поселке Ачайваям очень ветхие. Двухэтажные на 4 квартиры. Их строили украинцы из Бердянска в 1984 году. Стены совсем тонкие — паклю не проложили. Как ветер подует, по всему дому ветрище и холодище. За сухими дровами далеко надо добираться. Возле поселка уже всё вырубили. Трактор вывозит дрова через болотистые места, застревает, — в общем, одни мучения…
Рыболовецкие заводы разрушены. Были золотые прииски большие — их закрыли, законсервировали — вырыли огромную яму, загнали туда всю технику и засыпали землей. Оленевод больше 10 тысяч рублей не получает. Раньше штатные охотники сдавали пушнину в госпромхозы. А теперь соболя, песца много развелось, потому что никто на них не охотится. Чтобы на охоту идти, надо с собой еды взять на несколько дней. А цены на продукты у нас бешеные:
— килограмм яблок — 450 рублей,
— килограмм мандаринов или апельсинов — 500,
— сахара килограмм — 130–180 рублей,
— вареная колбаса — 400–500 палка, а про килограммовые я вообще молчу.
Даже доширак стоит 100–150 рублей.
Зато водка дешевая — сплошная палёнка. Раньше на время лова рыбы или забивки оленей устанавливался сухой закон. А водку продавали только по субботам — 2 бутылки на семью. А теперь бери сколько хочешь. У нас люди живут от лета до лета. Коммерсанты зимой выдают им под запись продукты и алкоголь, а народ летом потом долги отрабатывает — ловят красную рыбу: кижуча, нерку, горбушу, кету. Икру из нее выпотрошат и сдают по 50 рублей за кило. Так коммерсанты по 10–15 тонн икры делают. А сама рыба кучами на берегу остается гнить. У нас только коммерсанты живут хорошо: на поселок с населением в 400 человек — 8 магазинов, баню заняли под склад икры. А все остальные — в долговой яме. Когда люди приходят за зарплатой или пенсией, коммерсанты их уже поджидают, и начинается между ними страшная грызня за каждого должника, порой даже дерутся. Тяжелая жизнь на полуострове, и только Бог знает, когда наступят хорошие времена.
Вера Чебоксарова:
— Я на родину, в свой поселок Зырянка ездила в 2013 году. Если раньше из райцентра летала на вертолете или самолете Ан-2 за 30 минут, то потом авиации не стало, и в последний раз за мной приехал дядя на лодке. Мы около 8 часов добирались по рекам и выкопанным протокам, так, что в некоторых местах ветки хлестали лицо. Где-то даже лодку тащили на себе, потом снова садились —вставляли мотор. Как на другую планету попала. Когда-то в Зырянке жили почти 6 тысяч человек. Сейчас осталось только 3 тысячи. В поселке Угольное дома разрушены, была хорошая школа с бассейном —теперь закрыта. Раньше было 500 учеников, сейчас — 150–170. А в национальной школе в Нелемном, например, — 47 учеников. В 2017 году был всего 1 выпускник.
Валентина Дедык, корячка, доцент Камчатского института развития образования
— Я училась в Институте народов Севера в Петербурге, вроде бы приобщилась к цивилизации. Но моя мама и бабушки жалели меня. Особенно в 90-е годы, когда началась в стране вся эта кутерьма. Помню, мама говорила: «Мне жалко тебя. Я живу в яранге, мне не надо ни за свет, ни за квартиру платить, брать кредиты, думать о продуктах. Вся одежда и пища своя». Тогда в тундре еще сами всё делали. И всегда в доме были юкола (сушеная рыба), рыбий жир, оленина. Но теперь уже нет прежних навыков жизни, а значит, и прежнего изобилия. Больше всего наши народы пострадали от утраты самих себя. В 90-е годы старые поколения резко ушли, а их дети думали только о выживании, а не о сохранении своей культуры.
Вера Чебоксарова:
— Раньше считалось, что промышленность и цивилизация — благо. Но опыт народов Севера показывает, что не всегда. В 90-е годы мы оказались в безвыходном положении — и промышленность разрушена, и традиции утрачены. Сейчас на Севере сложилась такая ситуация, что если не заниматься национальными промыслами — рыбалкой и охотой, просто не выжить. Сама жизнь заставляет возвращаться к истокам. Подростки-юкагиры учатся у стариков ставить петли на зайцев и куропаток, а для ловли рыбы использовать забытые ловушки-морды. И еще один важный урок —выживают замкнутые народы, и если хотите, самолюбивые. Юкагиры были открыты миру, быстро воспринимали чужую культуру и языки. Знали эвенкский, чукотский, якутский, русский, а старики — даже английский (если общались с американцами). Не позволяли себе при госте разговаривать на своем языке, чтобы того не обидеть. И в итоге, если к моменту прихода русских на Колыму юкагиров насчитывалось около 5 тысяч, то сегодня осталось всего 1600, но при этом почти все —метисы, чистых юкагиров уже нет. Например во мне течет русская и якутская кровь. Даже в своих национальных поселках Андрюшкино и Нелемном юкагиры не в большинстве. В Андрюшкино их всего треть. Остальные жители — якуты, эвены и чукчи. А вот, скажем, ненцы всегда были больше зациклены на самих себе, и сегодня они возрождаются. Их уже почти 50 тысяч. Точно так же растет численность ханты — их уже больше 30 тысяч.
Наталья Дориченко:
— Ну, в случае с ненцами еще месторождения нефти и газа играют большую роль. Ямал на первом месте в России по добыче газа. И за счет этого идут денежные вливания. Да, исчезли некоторые породы рыб, нарушаются пути миграции диких животных и птиц. Но ведутся государственные программы оказания помощи кочующему населению в области сохранения традиционного образа жизни. В основном в виде денежных выплат, еще оленеводы обеспечиваются средствами связи в тундре, им оказывается социальная поддержка: дети, обучающиеся в интернатах, находятся на полном государственном обеспечении, имеют льготы при поступлении в вуз и т. д.
На Ямале растет численность населения. Так, 15 лет назад в моем родном городе Салехарде было чуть более 30 тысяч жителей, а сегодня, по официальным данным, около 50 тысяч, не считая тех, кто временно прибыл на Север на заработки, а таких людей достаточно много. Город бурно развивается, туда Эрмитаж с выставками приезжает. Там современные школы, зданиям и оснащению которых могут позавидовать многие регионы. И процент говорящих на родном языке среди ненцев —один из самых высоких в России.
Валентина Дедык:
— В последнее время государство оказывает поддержку малым народам. С 2012 года стали издаваться учебники. Если раньше наша кафедра вела только курсы по родным языкам, культуре и быту, то сейчас появились еще и курсы по декоративно-прикладному искусству. Но многое сегодня держится на энтузиазме учителей, которым приходится работать на нескольких работах. Я, например, помимо Камчатского института, еще преподаю в колледже поселка Палана, являюсь редактором окружной газеты, составляю учебники, букварь, книги по итогам экспедиций. Хорошо, что сегодняшняя молодежь начала интересоваться своей культурой и родным языком, создает группы в вотсапе, пропагандирует отказ от алкоголя и здоровый образ жизни, устраивает соревнования по национальной борьбе, метанию чаута (аркана), прыжкам через нарты.Но все равно у нас в совершенстве знают родной язык только 5 процентов студентов. Как скатились мы в 90-е годы к этому показателю, так и не можем его преодолеть.
Наталья Дориченко:
— Уже само существование нашего Института народов Севера является свидетельством господдержки национальных окраин. В Ленинград с 1925 года стала направляться на учебу молодежь, представляющая этносы Севера, Сибири и Дальнего Востока.
В ноябре 2017 года в нашем институте прошел первый Всероссийский съезд учителей родных языков, литературы и культуры коренных малочисленных народов из этих регионов. Приехали более 300 преподавателей. Обсуждались содержание учебников нового поколения по родным языкам, подготовка кадров из числа коренных малочисленных народов. Съезд теперь будет проводиться регулярно.
Вера Чебоксарова:
— Да. У молодежи происходит осознание своей идентичности. Раньше юкагиры, рожденные в смешанных браках, стремились записаться в паспорте русскими или якутами. А сегодня гордятся, что они юкагиры, болеют за свою культуру. Наш язык официально преподается в школах двух юкагирских национальных сел Андрюшкино и Нелемного. Учителя оттуда приезжали на съезд, они очень стараются. Но одного только изучения языка для возрождения народа еще недостаточно.
К сожалению, ребенок, окончив школу, этот язык уже больше нигде не использует. Если только не поступит в наш институт или в Якутский госуниверситет. Но это капля в море. У нас на кафедре юкагирского языка всего 5 студентов. В нашем Институте народов Севера обучается 200 человек. Но состав студентов с годами сильно меняется. С каждым годом к нам поступает все меньше северян. Во времена, когда я училась, их было 90 процентов. А сейчас 60 процентов студентов — ребята из других регионов. Раньше мы о таком и подумать не могли. Сегодня абитуриентов привлекает уже сама возможность учиться на бюджете. Да, у нас есть целевой набор — 30–40 мест, на которые мы набираем северян.
Но остальные места распределяются по результатам ЕГЭ. А эта система ставит представителей малых народов Севера в заведомо проигрышное положение. Ведь у них в поселках школы малокомплектные, некоторые предметы там вообще отсутствуют. Ребята не могут конкурировать со своими сверстниками из Петербурга и набрать по истории или русскому языку по результатам ЕГЭ нужное количество баллов. Более того, около 30 процентов приезжих студентов-северян по окончании нашего вуза остаются в Центральной России. Они преподают в русских школах русский язык и историю, устраиваются в детсады, музеи, Дома культуры, даже в театры.
Раиса Рактына:
— Я осталась одна. Братья, сестры, родители, друзья, сверстники — все ушли. И наш мир тоже уходит. Как ни старайся. К примеру, мои родители передали Российскому этнографическому музею Санкт-Петербурга национальную одежду, идолов и утварь. Мою маму приезжали записывать ученые из Дании, Франции, Америки, нашей Кунсткамеры. Моя дочь Олеся уже три учебника для национальных школ написала. Вместе с ней и внуком мы выступаем в семейном ансамбле «Анана». Мы пытаемся, как можем, сохранить мир наших предков. Но он всё равно угасает. И боюсь, совсем скоро от него ничего не останется…
Олеся Болотаева:
— Моя бабушка говорила: люди умирают, но песни остаются жить вечно…
___________________________________________________________
Да, сегодня государство поворачивается лицом к малым народам. Но так медленно, что как бы не было поздно. Можно еще пару десятков лет успокаивать, убаюкивать себя этой декларируемой господдержкой, а потом вдруг с удивлением обнаружить, что поддерживать уже некого. Когда надо, у нас могут быстро приходить на помощь. Спасать от разорения крупные банки, прокладывать энергомосты для отрезанных от России жителей Крыма, эвакуировать тысячи пострадавших от стихийных бедствий и катастроф. Но то, что происходит с народами Севера, — это уже давно катастрофа. Пусть не сиюминутная, а растянутая во времени, но по последствиям куда более страшная.
Отец нации Владимир Путин не раз говорил, что главное достояние России — это народы, которые ее населяют. Не нефть, не «Газпром», не футбол, не олигархи, не банки… А люди! Неужели власть не видит, как живут люди на Севере и Дальнем Востоке? А если видит, почему не приходит на помощь? Почему она тратит миллиарды долларов на амбициозные мегапроекты вроде стадиона «Зенита» и расселение москвичей из хрущевок, а не на спасение своего главного достояния —народов страны? И чем тогда эта власть отличается от алчных, жестоких злодеев из фильма «Аватар»?
Для того, чтобы улететь на другую планету, не нужно многого. Достаточно просто поехать на окраины нашей страны. Или на худой конец побывать в петербургском Институте народов Севера. Что я и сделал.
Мало кого из зрителей не завораживал волшебный мир планеты Пандора в фильме «Аватар». И ее обитатели — красивые разумные существа, живущие в гармонии с природой. Но вынужденные защищать свою планету от пришельцев-землян, несущих под видом цивилизации разрушения и зло. Нашим зрителям и в голову не приходит, что никакая это не фантастика. Похожая борьба и ничуть не меньшие трагедии разворачиваются на просторах России. В нашей стране есть свои волшебные миры, оказавшиеся на грани исчезновения. И свои «инопланетяне» — по меркам европейской цивилизации люди отсталые, а на самом деле, мудрые и продвинутые, удивительно приспособленные к выживанию на своих суровых и прекрасных планетах. Изучением и сохранением этих заповедных миров занимается петербургский Институт народов Севера. «Фонтанка» пообщалась с его сотрудниками. А еще с обитателями наших Пандор — Камчатки и Колымы, сказочное богатство которых резко контрастирует с бедностью их жителей. Чукчи и коряки, юкагиры и ненцы стали проводниками в фантастический мир своих предков.
Олеся Болотаева, чукчанка, доцент Института народов Севера, участница семейно-родового ансамбля «Анана» (в переводе с корякского «Рыбное озеро»
— До прихода русских у нас не знали соли. В старые времена обходились без нее, рыбу и икру не солили, а вялили на солнце. Или квасили рыбьи головы — закладывали в яму, а сверху ветки с листьями и дёрном. И ждали, когда заквасится.
Наталья Дориченко, ненка, воспитатель Института народов Севера
— Советская власть, если опустить печальный период репрессий 30-х годов, способствовала развитию образования у северных народов, у многих из них появилась письменность, были созданы алфавиты на основе кириллицы, велось обучение национальных кадров. Советское государство пресекало межэтнические конфликты (какими методами — отдельная тема, но тем не менее). Ненцы, согласно легендам, издавна конфликтовали с этносами, проживающими по соседству, в частности с ханты. Исследователям известно о войнах между ними со средних веков до начала XX века. Например, у ханты есть река Ёран ёх вилим юган, название которой переводится как «Река, где с ненцами война шла». Если сегодня браки между представителями этих этносов не являются редкостью и воспринимаются вполне нормально, то во времена моей бабушки они были практически невозможны. Также различные племена ненцев воевали между собой, например, лесные ненцы конфликтовали с тундровыми.
Вера Чебоксарова, юкагирка, заместитель директора Института народов
— Юкагиры — древнейший народ восточной Сибири, который когда-то занимал очень большую территорию от Енисея до Анадыря. Но потом стал отходить все дальше на север, сначала под натиском коряков и чукчей, потом — тунгусоязычных племен Забайкалья. Эти народы принесли с собой оспу, холеру, от которых у юкагиров не было иммунитета. Третьим нашествием стал приход тюркоязычных якутов. Так что к моменту появления в Сибири казаков территория и население юкагиров из-за войн и эпидемий уже уменьшились в несколько раз.
Раиса Рактына, чукчанка, участница семейно-родового ансамбля «Анана» (мама Олеси Болотаевой)
— В 1957 году я впервые увидела русских. Тогда я очень испугалась их. Они ходили по юртам, забирали всех детей в школу-интернат. Родители не хотели меня отпускать и спрятали в пологе юрты. Я смотрела на русских через щелочку и удивлялась: голубые глаза, красная в отсвете костра кожа… А в следующем, 1958 году меня все-таки нашли и забрали в школу. Помню, учительница сморкалась в платок на уроке, а я думала: «Надо же — оказывается, они тоже сморкаются». Со мной была моя собачка по кличке Вавакай, похожая на таксу. Она ночью спала на улице возле моего окна, утром провожала меня в школу и возвращалась в тундру к родителям за 30 километров от села. А вечером снова приходила ко мне в поселок. И так каждый день. Сначала меня привели в нулевой класс. Это была начальная школа в селе Ачайваям. Я не знала ни одного русского слова, но быстро выучила. Через год меня перевели в первый класс, но уже там я знала всю программу третьего класса. Училась хорошо. Учителя у нас были прекрасные, до сих пор помню свою первую учительницу Сиротину Анну Ивановну. С 5 по 8 класс я училась в восьмилетней школе-интернате в селе Апука. Это была школа самоуправления. Я была параллельным ученическим директором школы. Подружка Зоя — параллельная заведующая столовой — следила, чтобы обед вовремя накрывали. Была доска почета отличников, а те, кто получил за неделю двойки, ходили по кругу позора. На зимние каникулы нас забирали родители на собачьих упряжках. Очень тепло интернат вспоминаю, но родители не хотели, чтобы я там жила. Может, и вправду не стоило. Если бы осталась дома, научилась бы всем нашим традициям.
Вера Чебоксарова:
— Интернаты не способствовали сохранению этнической идентичности. Детям там запрещали говорить на родном языке — даже братьям и сестрам. Всех воспитанников одинаково кормили, поили, одевали. У всех были одинаковые пальто и шапки. Но самое главное, там не надо было думать, что делать. Мои папа и мама учились в интернате. С раннего детства их, как и остальных воспитанников, приучали к тому, что кто-то решит их проблемы, возьмет на себя их жизнь. А от них эту же психологию унаследовали их дети, внуки. И мы до сих пор иногда видим этот инфантилизм в наших северянах-студентах. Но на Севере с ним не выжить. Потому еще, когда СССР рухнул и привычная господдержка иссякла, многие малочисленные народы оказались в катастрофической ситуации.
Леван Болотаев, осетин, работал участковым и егерем в поселке Ачайваям
— Я приехал в Ачайваям в 1980 году. Так и остался. Тогда там всё было. Совхоз. Прекрасные заводы рыболовецкие. Каждый год на ВДНХ одаривали подарками — коврами, машинами, телевизорами, автобусы для села направляли. Снабжение было замечательное. Огромное внимание уделялось молодежи. Птичницы, пастухи из оленеводческих бригад регулярно получали премии, золотые знаки ВЛКСМ. Хорошо, весело жили. Артисты из Москвы приезжали. Курсировал пассажирский пароход Комсомольск — Петропавловск, во все населенные пункты заходил.
Это очень богатый край, тут всё растет. Женьшень сосульками в горах висит. Много полезных трав, их приезжают собирать с материка. Очень много полезных ископаемых.
А какая там рыбалка и охота! Закинул удочку с шестью крючками — не меньше трех рыбин вытянул, а иногда и все шесть. За 40 минут — 20 килограммов корюшки спокойно можно наловить. Тем, кто состоит в охотобществе, выдают лицензии на отстрел горных баранов, лосей, медведей, волков. Бараны ходят в горах стадами по 50–100 особей. Самец с большими закрученными рогами весит 100 килограммов, важенка — 50. А волков отстреливали, потому что они нападают на стада, грызут и разгоняют оленей. Ты за волком гонишься по следам на снегоходе «Ямаха» — он не может от тебя убежать. Добывали по 3–5 шкур за раз. На медведя же у нас некоторые, например, охотились так. Когда лосось на нерест идет, охотник садится в засаду возле реки. Если пришел на берег маленький медведь, чтобы прогнать его, говорит собаке: «Залай!». Услышав лай, медведь уходит, через несколько минут уже приходит другой. Если крупный — охотник ему в копчик стреляет. Зверь садится, а охотник собаку спускает и ждет часа полтора, пока собака донимает медведя и у того от злости раздувается желчный пузырь. И потом уже только стреляет. Дело в том, что японцы и корейцы за грамм медвежьей желчи по 18 долларов давали, они из нее лекарства делали. И на этом раньше хорошие деньги можно было заработать. А некоторые охотники медведей с берлог поднимают. Увидят, из снега пар поднимается, как дымок из трубы, кинут туда факел и поджидают. Весной, когда медведь встает с зимовки, у него мясо вкусное, жирное и, главное, чистое. А вот осенью его уже надо вываривать обязательно. Иначе заболеешь трихиннилезом, от которого человек может за два дня умереть. В последние годы у нас много медведей развелось. На меня, например, дважды они из кустов нападали. В первый раз это был двухгодовалый самец — удар лапой по шапке пришелся, я ему в левый бок нож сунул, он мне когтями палец сломал и всю кожу содрал с ладони. Меня тогда моя охотничья лайка спасла, она кинулась на медведя. А во второй раз медведица на меня напала — я, падая, три раза из карабина выстрелить в нее успел. В рубашке родился.
Когда я еще был участковым, местные жители нелегально на упряжках ездили в Америку (до Аляски через Берингов пролив, который зимой замерзает, там всего 300 километров). Выменивали шкуры соболя и песца на сахар, аппаратуру, винчестеры. Чтобы их пограничники не заметили, старались во время этих поездок сливаться со снегом. Одевали белые маскхалаты, специально заводили себе белых собак. Кагэбэшники изымали потом эти винчестеры. А увидев в поселке белую собаку, мы, милиционеры, имели право ее сразу отстреливать.
Вера Чебоксарова:
— К нам на Колыму, по некоторым сведениям, американцы еще в 1950-е годы сами за шкурками приходили. Раньше границу ведь в этих местах трудно было контролировать. Например, чукчей, которые там живут, долго не могли ни описать, ни переписать, ни крестить, поэтому, в отличие от якутов, они смогли сохранить свои фамилии. А вернее, фамилиями стали их имена: Куэтегин, Куравье, Кутгеут, Рытхеу.
Олеся Болотаева:
— Наши предки были все полиглотами. Знали по 5–6 языков тех народов, с которыми приходилось соприкасаться. Но если, например, чукотский и корякский — родственные языки, то у соседей, живущих на американской территории, инуитов и алеутов, — совсем другие: нам их не понять. В СССР о коренных жителях народов Севера»заботились«. Например, выявляли болезни, регулярно проводили тубдиспансеризацию. А когда в 90-е годы вся эта «забота» закончилась, туберкулез для северян стал настоящей бедой.
Леван Болотаев:
— Плохо еще, что больницу ликвидировали. В поселке— только медсестра. Если что вдруг случится, вызывают вертолет. Разве при таком раскладе может быть оказана своевременная медицинская помощь?! Чтобы сдать анализы, или, например, сделать санкнижку, надо лететь в район за 500 километров, а это 6600 рублей только в один конец. И то, вертолет бывает в лучшем случае раз в неделю. С 90-х годов наступила очень тяжелая жизнь. Я как милиционер отвечал за два участка. На одном насчитывалось 2800 жителей, на другом больше 3500. А сейчас всех вместе осталось человек 500. Мало кто до старости доживает. Стадо оленей раньше было под 20 тысяч, теперь 5 тысяч в совхозе и еще 400 — у частников. Было 6 оленеводческих звеньев, стало 3. На весь поселок осталось четыре упряжки собак. Но их держат не для повседневной жизни, а специально для ежегодной гонки «Берингия».
Было 40 тракторов, на которых возили грузы — уголь, солярку, продукты. Осталось только три. Пустые дома стоят — живи не хочу.Только дома в поселке Ачайваям очень ветхие. Двухэтажные на 4 квартиры. Их строили украинцы из Бердянска в 1984 году. Стены совсем тонкие — паклю не проложили. Как ветер подует, по всему дому ветрище и холодище. За сухими дровами далеко надо добираться. Возле поселка уже всё вырубили. Трактор вывозит дрова через болотистые места, застревает, — в общем, одни мучения…
Рыболовецкие заводы разрушены. Были золотые прииски большие — их закрыли, законсервировали — вырыли огромную яму, загнали туда всю технику и засыпали землей. Оленевод больше 10 тысяч рублей не получает. Раньше штатные охотники сдавали пушнину в госпромхозы. А теперь соболя, песца много развелось, потому что никто на них не охотится. Чтобы на охоту идти, надо с собой еды взять на несколько дней. А цены на продукты у нас бешеные:
— килограмм яблок — 450 рублей,
— килограмм мандаринов или апельсинов — 500,
— сахара килограмм — 130–180 рублей,
— вареная колбаса — 400–500 палка, а про килограммовые я вообще молчу.
Даже доширак стоит 100–150 рублей.
Зато водка дешевая — сплошная палёнка. Раньше на время лова рыбы или забивки оленей устанавливался сухой закон. А водку продавали только по субботам — 2 бутылки на семью. А теперь бери сколько хочешь. У нас люди живут от лета до лета. Коммерсанты зимой выдают им под запись продукты и алкоголь, а народ летом потом долги отрабатывает — ловят красную рыбу: кижуча, нерку, горбушу, кету. Икру из нее выпотрошат и сдают по 50 рублей за кило. Так коммерсанты по 10–15 тонн икры делают. А сама рыба кучами на берегу остается гнить. У нас только коммерсанты живут хорошо: на поселок с населением в 400 человек — 8 магазинов, баню заняли под склад икры. А все остальные — в долговой яме. Когда люди приходят за зарплатой или пенсией, коммерсанты их уже поджидают, и начинается между ними страшная грызня за каждого должника, порой даже дерутся. Тяжелая жизнь на полуострове, и только Бог знает, когда наступят хорошие времена.
Вера Чебоксарова:
— Я на родину, в свой поселок Зырянка ездила в 2013 году. Если раньше из райцентра летала на вертолете или самолете Ан-2 за 30 минут, то потом авиации не стало, и в последний раз за мной приехал дядя на лодке. Мы около 8 часов добирались по рекам и выкопанным протокам, так, что в некоторых местах ветки хлестали лицо. Где-то даже лодку тащили на себе, потом снова садились —вставляли мотор. Как на другую планету попала. Когда-то в Зырянке жили почти 6 тысяч человек. Сейчас осталось только 3 тысячи. В поселке Угольное дома разрушены, была хорошая школа с бассейном —теперь закрыта. Раньше было 500 учеников, сейчас — 150–170. А в национальной школе в Нелемном, например, — 47 учеников. В 2017 году был всего 1 выпускник.
Валентина Дедык, корячка, доцент Камчатского института развития образования
— Я училась в Институте народов Севера в Петербурге, вроде бы приобщилась к цивилизации. Но моя мама и бабушки жалели меня. Особенно в 90-е годы, когда началась в стране вся эта кутерьма. Помню, мама говорила: «Мне жалко тебя. Я живу в яранге, мне не надо ни за свет, ни за квартиру платить, брать кредиты, думать о продуктах. Вся одежда и пища своя». Тогда в тундре еще сами всё делали. И всегда в доме были юкола (сушеная рыба), рыбий жир, оленина. Но теперь уже нет прежних навыков жизни, а значит, и прежнего изобилия. Больше всего наши народы пострадали от утраты самих себя. В 90-е годы старые поколения резко ушли, а их дети думали только о выживании, а не о сохранении своей культуры.
Вера Чебоксарова:
— Раньше считалось, что промышленность и цивилизация — благо. Но опыт народов Севера показывает, что не всегда. В 90-е годы мы оказались в безвыходном положении — и промышленность разрушена, и традиции утрачены. Сейчас на Севере сложилась такая ситуация, что если не заниматься национальными промыслами — рыбалкой и охотой, просто не выжить. Сама жизнь заставляет возвращаться к истокам. Подростки-юкагиры учатся у стариков ставить петли на зайцев и куропаток, а для ловли рыбы использовать забытые ловушки-морды. И еще один важный урок —выживают замкнутые народы, и если хотите, самолюбивые. Юкагиры были открыты миру, быстро воспринимали чужую культуру и языки. Знали эвенкский, чукотский, якутский, русский, а старики — даже английский (если общались с американцами). Не позволяли себе при госте разговаривать на своем языке, чтобы того не обидеть. И в итоге, если к моменту прихода русских на Колыму юкагиров насчитывалось около 5 тысяч, то сегодня осталось всего 1600, но при этом почти все —метисы, чистых юкагиров уже нет. Например во мне течет русская и якутская кровь. Даже в своих национальных поселках Андрюшкино и Нелемном юкагиры не в большинстве. В Андрюшкино их всего треть. Остальные жители — якуты, эвены и чукчи. А вот, скажем, ненцы всегда были больше зациклены на самих себе, и сегодня они возрождаются. Их уже почти 50 тысяч. Точно так же растет численность ханты — их уже больше 30 тысяч.
Наталья Дориченко:
— Ну, в случае с ненцами еще месторождения нефти и газа играют большую роль. Ямал на первом месте в России по добыче газа. И за счет этого идут денежные вливания. Да, исчезли некоторые породы рыб, нарушаются пути миграции диких животных и птиц. Но ведутся государственные программы оказания помощи кочующему населению в области сохранения традиционного образа жизни. В основном в виде денежных выплат, еще оленеводы обеспечиваются средствами связи в тундре, им оказывается социальная поддержка: дети, обучающиеся в интернатах, находятся на полном государственном обеспечении, имеют льготы при поступлении в вуз и т. д.
На Ямале растет численность населения. Так, 15 лет назад в моем родном городе Салехарде было чуть более 30 тысяч жителей, а сегодня, по официальным данным, около 50 тысяч, не считая тех, кто временно прибыл на Север на заработки, а таких людей достаточно много. Город бурно развивается, туда Эрмитаж с выставками приезжает. Там современные школы, зданиям и оснащению которых могут позавидовать многие регионы. И процент говорящих на родном языке среди ненцев —один из самых высоких в России.
Валентина Дедык:
— В последнее время государство оказывает поддержку малым народам. С 2012 года стали издаваться учебники. Если раньше наша кафедра вела только курсы по родным языкам, культуре и быту, то сейчас появились еще и курсы по декоративно-прикладному искусству. Но многое сегодня держится на энтузиазме учителей, которым приходится работать на нескольких работах. Я, например, помимо Камчатского института, еще преподаю в колледже поселка Палана, являюсь редактором окружной газеты, составляю учебники, букварь, книги по итогам экспедиций. Хорошо, что сегодняшняя молодежь начала интересоваться своей культурой и родным языком, создает группы в вотсапе, пропагандирует отказ от алкоголя и здоровый образ жизни, устраивает соревнования по национальной борьбе, метанию чаута (аркана), прыжкам через нарты.Но все равно у нас в совершенстве знают родной язык только 5 процентов студентов. Как скатились мы в 90-е годы к этому показателю, так и не можем его преодолеть.
Наталья Дориченко:
— Уже само существование нашего Института народов Севера является свидетельством господдержки национальных окраин. В Ленинград с 1925 года стала направляться на учебу молодежь, представляющая этносы Севера, Сибири и Дальнего Востока.
В ноябре 2017 года в нашем институте прошел первый Всероссийский съезд учителей родных языков, литературы и культуры коренных малочисленных народов из этих регионов. Приехали более 300 преподавателей. Обсуждались содержание учебников нового поколения по родным языкам, подготовка кадров из числа коренных малочисленных народов. Съезд теперь будет проводиться регулярно.
Вера Чебоксарова:
— Да. У молодежи происходит осознание своей идентичности. Раньше юкагиры, рожденные в смешанных браках, стремились записаться в паспорте русскими или якутами. А сегодня гордятся, что они юкагиры, болеют за свою культуру. Наш язык официально преподается в школах двух юкагирских национальных сел Андрюшкино и Нелемного. Учителя оттуда приезжали на съезд, они очень стараются. Но одного только изучения языка для возрождения народа еще недостаточно.
К сожалению, ребенок, окончив школу, этот язык уже больше нигде не использует. Если только не поступит в наш институт или в Якутский госуниверситет. Но это капля в море. У нас на кафедре юкагирского языка всего 5 студентов. В нашем Институте народов Севера обучается 200 человек. Но состав студентов с годами сильно меняется. С каждым годом к нам поступает все меньше северян. Во времена, когда я училась, их было 90 процентов. А сейчас 60 процентов студентов — ребята из других регионов. Раньше мы о таком и подумать не могли. Сегодня абитуриентов привлекает уже сама возможность учиться на бюджете. Да, у нас есть целевой набор — 30–40 мест, на которые мы набираем северян.
Но остальные места распределяются по результатам ЕГЭ. А эта система ставит представителей малых народов Севера в заведомо проигрышное положение. Ведь у них в поселках школы малокомплектные, некоторые предметы там вообще отсутствуют. Ребята не могут конкурировать со своими сверстниками из Петербурга и набрать по истории или русскому языку по результатам ЕГЭ нужное количество баллов. Более того, около 30 процентов приезжих студентов-северян по окончании нашего вуза остаются в Центральной России. Они преподают в русских школах русский язык и историю, устраиваются в детсады, музеи, Дома культуры, даже в театры.
Раиса Рактына:
— Я осталась одна. Братья, сестры, родители, друзья, сверстники — все ушли. И наш мир тоже уходит. Как ни старайся. К примеру, мои родители передали Российскому этнографическому музею Санкт-Петербурга национальную одежду, идолов и утварь. Мою маму приезжали записывать ученые из Дании, Франции, Америки, нашей Кунсткамеры. Моя дочь Олеся уже три учебника для национальных школ написала. Вместе с ней и внуком мы выступаем в семейном ансамбле «Анана». Мы пытаемся, как можем, сохранить мир наших предков. Но он всё равно угасает. И боюсь, совсем скоро от него ничего не останется…
Олеся Болотаева:
— Моя бабушка говорила: люди умирают, но песни остаются жить вечно…
Да, сегодня государство поворачивается лицом к малым народам. Но так медленно, что как бы не было поздно. Можно еще пару десятков лет успокаивать, убаюкивать себя этой декларируемой господдержкой, а потом вдруг с удивлением обнаружить, что поддерживать уже некого. Когда надо, у нас могут быстро приходить на помощь. Спасать от разорения крупные банки, прокладывать энергомосты для отрезанных от России жителей Крыма, эвакуировать тысячи пострадавших от стихийных бедствий и катастроф. Но то, что происходит с народами Севера, — это уже давно катастрофа. Пусть не сиюминутная, а растянутая во времени, но по последствиям куда более страшная.
Отец нации Владимир Путин не раз говорил, что главное достояние России — это народы, которые ее населяют. Не нефть, не «Газпром», не футбол, не олигархи, не банки… А люди! Неужели власть не видит, как живут люди на Севере и Дальнем Востоке? А если видит, почему не приходит на помощь? Почему она тратит миллиарды долларов на амбициозные мегапроекты вроде стадиона «Зенита» и расселение москвичей из хрущевок, а не на спасение своего главного достояния —народов страны? И чем тогда эта власть отличается от алчных, жестоких злодеев из фильма «Аватар»?
Писатель-рецидивист Фёдор Крестовый даёт уроки выживания в криминальной России
Интервью академика Игоря Шафаревича, взятое в последний год существования СССР
Войдя в Чечню, мы вошли в другой мир. А вернее, топорно и тупо
ввалились в него вместо того, чтобы попытаться найти входы и выходы
