— Я Фриц, и отец мой тоже был Фриц, значит, по-вашему, я Фриц Фрицевич, но у вас это имя долго было ругательным. Одна моя русская знакомая не хотела называть меня Фрицем. Она говорила: «Федя». Так лучше, да?
Пожилой немец Фриц Шауэр сидит напротив меня и вспоминает 42-й год: «Нам было холодно, очень холодно: в Германии не бывает таких холодов». Дома в Германии у Фрица Шауэра все «зер гут». Он имеет то, что нужно человеку для счастья: любящую жену, детей и внуков, которые улыбаются с фотографий, разложенных на столе. Имеет яхту, машину, престижную должность в крупной фирме и возможность отдыхать в экзотических теплых странах. Но Фриц Шауэр — странный человек, он предпочитает совсем другую экзотику. Фриц Шауэр приехал в промозглый, заснеженный Питер — тот самый город, который немецкая армия так и не смогла взять полвека назад. В синявинских болотах, украинских степях, лагерях НКВД Донбасса и Пскова осталась молодость Фрица Шауэра, и поэтому его постоянно тянет в Россию.
Фриц Шауэр сильно хромает на правую ногу. «Это у вас с войны, Фриц Фрицевич?» спрашиваю я его. Немец в ответ широко улыбается: «Нет, не с войны, но Донбасс — не курорт, а лагерь НКВД — не детский сад». До сих пор, спустя полвека, многие люди в нашей стране испытывают боль, вспоминая о той войне. Но, может быть, полвека все же достаточный срок, чтобы взглянуть на нее и глазами немецкого солдата?
— Расскажите, как вы попали на Восточный фронт?
— Я прибыл из Дрездена. Под Ленинград нас доставили военным транспортом. Сначала в Сиверскую, дальше через Мгу привезли в Турышкино. В моих документах значилось, что я неблагонадежен, что не хочу воевать. Дело в том, что я из хорошей семьи и, когда началась война, был абитуриентом института. Неожиданно мне заявили, что я должен идти не в институт, а на офицерские курсы. Я ответил: «Не хочу на курсы». «Ах, не хочешь, значит, отправишься на фронт». И я отправился. Думаю, у вас в России со мной поступили бы так же.
В Турышкине пробыли месяц, потом наш полк перебросили ближе к Синявину, где мы держали фронт протяженностью в 30 километров. Я служил артиллерийским корректировщиком. Это было очень плохое время. Мороз — минус 47 градусов. Мы страшно мерзли. И если в лесу этот холод еще как-то можно было переносить, то на открытом пространстве при ветре было просто убийственно. За голодную зиму я получил свою первую медаль.
— На вашей старой фотографии у вас на мундире две наградные нашивки.
— Вторым был «железный крест». Да, да — перед вами немецкий герой. Хотя, по правде, меня нужно было судить за мой подвиг. Это было все там же, в районе Турышкина и Синявина. Мы оборонялись между двумя озерами. Вокруг простирались болота. Русские постоянно пытались прорваться на нашем участке. А мы все держались и держались. Однажды начался большой артобстрел, и длился он почти целые сутки. Потом русские перенесли огонь за наши спины — это всегда означало, что через полчаса они пойдут в атаку. И действительно, вскоре мы услышали крики «Ура!… твою мать!» — верный признак русского наступления. Но и в этот раз мы их отбили. Они даже не успели забрать своих раненых. Один из них лежал на ничейной земле и все время кричал: «Санитары, санитары!» Но русские не ползли за ним. Тогда поползли наши. Они решили: сколько можно слушать эти крики. Раненого принесли к нам в бункер. Санитары сделали ему перевязку, мы дали ему закурить и поесть, и он находился у нас несколько дней. Только однажды к нему приходил переводчик из штаба, из отдела IС, занимавшегося вопросами шпионажа и антишпионажа. Он подошел к раненому, пнул его ногой, допросил и ушел.
Вскоре русские снова пошли вперед. В этот раз нам не удалось их сдержать. В бункер пришел офицер, сказал: «Уходим. Последний из вас должен застрелить русского. Он находится с нами уже четыре дня. Слышал многое из того, что мы говорили, знает наши секреты». Так велели инструкции, а для нас, немцев, приказ — это закон. И вот все наши ушли, а мы, два немца, еще оставались в бункере. Стоим, смотрим на раненого. Раненый смотрит на нас. В его взгляде было написано: «Чего вы тянете, давайте стреляйте скорее». А мы стояли и не могли его убить. Стояли до тех пор, пока не услышали крики наступающей русской пехоты. Уходить из бункера было уже поздно. Мы с раненым как бы поменялись ролями. И я невольно подумал: раз мы помогали русскому, может быть, и он поможет нам, если мы попадем в плен. Что было делать? Я надел каску, наушники, зачем-то забрался под стол, связался по рации со штабом и сказал: «Русские уже здесь». После этого стал вызывать и корректировать огонь на себя. Не знаю, сколько я так сидел под столом. Потом вдруг все стихло, а спустя некоторое время я услышал крики «шайсе» («дерьмо» по-немецки. — В. Ч.). Обычно немцы ругаются именно так. «Наши», — обрадовался я и вылез из-под стола уже немецким героем. Меня наградили «железным крестом», хотя по идее должны были судить за то, что не исполнил приказ и не расстрелял раненого. Мне повезло. Я счастливый человек.
— А что стало с пленным?
— Я не знаю. Может быть, он умер, может быть, попал в лагерь. За ним пришли санитары и фельдшер и увели его в лазарет. А нас потом перебросили на Украину — между Полтавой и Харьковом. И там мне опять повезло — меня ранило осколком разорвавшейся мины. У вас, русских, было очень много минометов, тысячи. Иногда во время обстрела казалось, что идет минный дождь. Меня ранило в лицо, но не сильно. Две недели пролежал в лазарете, а потом был отправлен домой, в Германию, на переформирование. Там закончил курсы и стал механиком противотанковых орудий, которые использовались в специальных штурмовых бригадах. Но снова в Россию ехать мне не хотелось. Говорю: «Все, с меня хватит. Я знаю французский язык и понимаю по-английски. Хочу служить во Франции». «Хорошо, Фриц, так и будет, больше в Россию мы тебя не пошлем», — пообещали мне.
И вот однажды ночью сижу в уборной, слышу: «Фриц Шауэр, телеграмма?». Выяснилось, получен приказ об отправке войск в Италию. В Италии, конечно, было лучше служить, чем в России, но все-таки хуже, чем во Франции. «Ой, плохо, — говорю, — нет, не пойдет Италия, хочу на Запад». «Ну ладно, — отвечают мне, — жди тогда следующего приказа». Сижу, жду. Через несколько недель этот приказ приходит. И меня — о майн Гот! — снова отправляют в Россию.
Через Данциг, через Балтийское море нас доставили в Ригу. Доставили прямо в русский мешок. Вместе с нами в мешке оказалось много частей СС, специальных войск, в том числе ракетные установки типа вашей «Катюши». Мы отбивались сколько могли. Воевали-воевали, а потом в районе Либавы попали в плен вместе с генералом Дижоном фон Монтедо. Это был граф, француз (в нашей армии сражалось много французов-эмигрантов), старый кадровый военный, хороший генерал и хороший человек. И вот за все это он умирал. Он сам назвал себя, сдал личное оружие русскому офицеру. Через несколько дней его повесили в Риге. А нас, остальных пленных, пригнали во Псков. Там было два лагеря. Один — в городе, в районе аэродрома, на 1000 человек. Другой, куда попал я, на 4000 человек находился на реке Великой у обувной фабрики.
После войны между русскими и американцами вышла ссора. Американцы требовали, чтобы русские заплатили за поставки по ленд-лизу. Те заявили, что 20 миллионов жизней и без того плата вполне достаточная. Тогда американцы перестали поставлять продукты. Русские начали голодать, многие из них болели водянкой. Что же тогда говорить о военнопленных. Очень много немцев умирало. У нас один человек вел список умерших, хотел довезти его до Германии. Но потом, на границе, в Минске у него этот список нашли и отобрали как антисоветскую литературу.
В лагере я был бригадиром. Нас посылали качать воду из реки Великой. Помню, не раз русские часовые, здоровые парни приходили к нам на помощь и наравне с пленными работали на помпах, хотя их никто не заставлял это делать.
В те времена на оккупированных территориях сразу все вдруг стали антифашистами. Удивительное дело, когда Гитлер пришел к власти, 99,9 процента немцев кричали «Хайль Гитлер». Теперь выяснилось, что 99,9 процента антифашисты. В Кенигсберге, например, бургомистр, члены суда и прокуратуры объявили себя антифашистами. Много этих лгунов оказалось и в нашем лагере, потому что антифашистам администрация давала всякие поблажки. Главным же антифашистом среди нас был немецкий комендант лагеря, бывший руководитель национал-социалистской партии Кенигсберга Георг Айзерман. Однажды русские офицеры на своем собрании решили, что Георг Айзерман достоин того, чтобы раньше других уехать домой. Нам сказали: «Если вы будете хорошо работать и станете такими же сознательными, как он, то тоже поедете на родину». Айзерман уходил из лагеря в хороших сапогах с двумя чемоданами. Уходил со словами: «Буду бороться за победу коммунизма в Германии». Наверное, у него в Германии не было других дел. А через много лет после войны я встретил одного из наших пленных на бензоколонке. Этот человек в Пскове работал шофером у русского полковника. Зашел разговор и об Айзермане. Я горячился, говорил, что таких, как он, нужно судить, расстреливать. «Спокойно, Фриц, это уже ни к чему, перебил меня мой знакомый, Георг Айзерман смог уйти от лагеря только на 100 метров. После этого у него отобрали чемоданы, сняли сапоги, а самого отправили в Донбасс». Там он через полгода и умер на шахте, потому что не мог выносить тяжелой работы. Мы тоже потом попали в Донбасс, но мы умели работать и мы продержались до самого отъезда в Германию в 1949 году. Я думаю, Айзерман еще потому пострадал, что русские любят простых людей и не любят блатных и хитрых.
— Вы помните свое возвращение домой?
— Конечно, помню. Большой лагерь Фридланд на границе между ГДР и ФРГ. С одной стороны — штюцпункт НКВД, с другой — штюцпункт ЦРУ. Мой отец, ветеран первой мировой войны, приехал ко мне и сказал: «Фриц, сын мой, если хочешь побыстрее выбраться отсюда, стань дураком. Немножечко побыть дураком — это ведь несложно». Перед тем как запустить нас в свою часть лагеря, американцы задавали очень много вопросов о России. Они хотели знать все — какие объекты и воинские части находятся в Пскове, сколько тонн угля мы добывали на шахте в Донбассе. Но я вспомнил слова отца и стал дураком. Я стал таким дураком, что уже через три дня оказался в американском секторе. Я подумал, дай вам палец, откусите голову, поэтому не скажу ни слова. Если вы хотите знать все о России, идите и сами узнайте все у своих «русских друзей». Американцы — нация, которая не умеет воевать, но умеет хорошо пользоваться плодами победы. Американцы воюют только против женщин, стариков и детей. Или в крайнем случае против террористов. Если противник держит удар, американцам — конец.
— Но они побеждали немцев во второй мировой войне.
— Потому что немцы не держали удар. Они называли американцев «первый класс» и сдавались им при первой возможности, понимая, что война кончилась. После войны вся Германия лежала в руинах. Американская авиация бомбила города с мирным населением, но избегала малейшего риска столкнуться с реальным противником. Например, в Касле было разрушено все, кроме завода «Хеншель», выпускавшего противотанковое оружие. Завод уцелел потому, что его охраняли две зенитки. Четыре зенитки стояли на машиностроительном заводе М. А. N. в Нюрнберге, и этот завод также не пострадал в практически уничтоженном городе. Так американцы воевали в Германии. Но не лучше они воевали и во Вьетнаме. Французский иностранный легион, состоявший из 10 тысяч немцев, 20 лет держал эту страну. Потом пришли 500 тысяч американцев с авиацией, напалмом и газами. И проиграли войну.
— А какими вам запомнились русские? Как они воевали, что говорили, как относились к вам?
— Я думаю так: кто хорошо работает, тот и воюет хорошо. Немцы любят работать, и поэтому они хорошо воевали. Русские победили потому, что у них было очень много людей и они были очень выносливы. Я помню здоровых сибиряков, которые, как звери, зарывались в снег. Я не слышал, чтобы русские кричали или стонали во время операций. Раненые немцы из-за малейшей царапины попадали в лазарет, а русские часто просто перевязывали рану какой-нибудь тряпкой и продолжали воевать. Но русские, к сожалению, много пьют. В Пскове у меня был мастер Иван Григорьевич Виноградов. Каждое утро он приходил на работу с похмелья и от этого очень страдал. Помимо нас в лагере содержались итальянские военнопленные. Они не любили и не хотели работать, выполняли план самое большее на 23 процента. А мы, немцы, всегда делали свыше 100 процентов, но, несмотря на это, и мы, и они получали одинаковые нормы хлеба. Это происходило потому, что русские любили итальянцев. Я думаю, они любили их потому, что сами похожи на итальянцев и точно так же не любят работать. Недавно я побывал в Пскове и видел там емкости для нефтепродуктов. Те, что варили мы 50 лет назад, и те, что сделаны сейчас вашими рабочими. Некоторые наши емкости еще до сих пор живы, потому что мы листы металла варили встык. А сейчас их сваривают внахлест, делают два шва, и оба плохие. Теперь я в Германии стал начальником. Я бы не принял такую работу. 50 лет назад у нас не было ничего, не было рукавиц, не было еды, мы резали проволоку, покрывали ее цементом, делали электроды для сварки, но наш шов был ровный, как нитка. Я думаю, ваши начальники должны чаще ездить в Германию для того, чтобы учиться порядку, а наши начальники должны чаще ездить в Россию, чтобы учиться у русских импровизировать.
А вообще я очень люблю русский народ. Я немножечко славянофил. Моя жена полька, и во мне самом тоже течет польская кровь. Сейчас в Германии стало мало красавиц. Я считаю, немцы должны чаще жениться на русских. От этого смешения получаются красивые дети. «Русский, немец и поляк танцевали краковяк» — кажется, такая у вас есть поговорка.
— Вы стали славянофилом еще до того, как оказались в России, или вам для этого пришлось в лагере посидеть?
— Я никогда не испытывал предубеждения против русских. Сейчас наши страны очень похожи. У нас одно и то же телевидение, которое невозможно смотреть. Одна и та же реклама. У нас работают налево, и у вас работают налево. И наши и ваши руководители одинаково врут. И даже Коль с Ельциным очень похожи. Если «друг Борис» с «другом Гельмутом» пойдут в сауну, туда никто уже больше не поместится. Но я помню совсем другие времена. Я помню, как русские люди спасали меня, восемнадцатилетнего немца, от холода. Помню, как они давали мне, пленному, хлеб, картошку и огурцы. И еще я очень люблю русских женщин. Благодаря им я остался жив, заболев тифом. Когда я пришел с высокой температурой в медсанчасть лагеря, два немца-санитара стали выгонять меня. Но я рухнул на пол, не дойдя до двери. Мои соотечественники, вот те самые антифашисты, не хотели даже поднять меня и положить на кровать из -за того, что я мог испачкать постель. Они сидели и ждали, когда я умру. Но тут зашла русская медсестра, которая знала меня, потому что я делал как-то врачам плоскогубцы для удаления зубов. Она спросила: «Фриц, что ты делаешь здесь?» Я ответил ей, что я здесь умираю. «Ах вы, сволочи, — закричала она на антифашистов, быстро дайте ему чаю или воды. Я пойду за врачом. Если он умрет, вы отправитесь на каменные работы». Меня положили в кровать. Каждый день ко мне приходила врач, которая во время войны лечила ваших раненных под Сталинградом. Благодаря этим двум женщинам я и остался в живых.
— И все-таки, Фриц Фрицевич, воюя против России, вы, наверное, во что-то верили, как-то оправдывали для себя эту войну?
— Я не знаю, за что мы воевали, и друзья мои тоже не знали, во имя чего их бросили на погибель в этот мороз. В Лейпциге, Мюнхене, Дрездене, Нюрнберге нам было лучше, чем в ленинградских болотах. Тогда я не знал, для чего началась эта война. Сейчас знаю. Как и любая война, она нужна была кучке людей, а вовсе не двум нашим народам. Кто дал деньги Гитлеру? Международные банки Дюссельдорфа, немецкий и американский госкапитал. Известно, что экономика развивается волнообразно, подъемы и спады чередуются. Война делает спад не таким резким, она создает новые рабочие места, позволяет оттянуть и смягчить экономический кризис. Им нужна была эта война, и они дали на нее деньги. До истинных причин войны всегда можно докопаться. Вьетнамская война была войной из-за нефти в Тонкинском заливе. Из-за нее же американцы воевали в Персидском заливе или совсем недавно в Сомали. Они говорили всему миру, что воюют за демократию и гуманизм, но молчали о том, что в Сомали стояли нефтяные вышки многих западных компаний, а сомалийские лидеры собирались все национализировать. В итоге этим лидерам дали несколько процентов от нефтедобычи, и война закончилась. Я не понимаю, почему точно так же нельзя остановить чеченскую войну. Ведь один только земельный банк, в котором работает мой сын, выделил восьмимиллиардный кредит на восстановление Грозного под гарантии будущих поставок чеченской нефти. Если бы Ельцин предложил Дудаеву часть этих денег, они бы давно могли все прекратить. А может быть, он и предлагал, да они не сошлись в процентах? Когда где-то начинается война, я сразу спрашиваю себя: а кому она выгодна? Мы очень хорошо воевали с вами в ту войну, но мы были большими дураками. Рано или поздно надо умнеть. Когда моему сыну пришло время служить в армии и он спросил меня: «Папа, куда мне идти — в бундесвер или на альтернативную службу?», я посоветовал ему второе.
— Фриц Фрицевич, как вы чувствуете себя, побывав спустя много лет в России?
— Двадцать лет назад я в первый раз побывал в Ленинграде туристом. Это была просто замечательная поездка. Мы жили в отеле «Европа», ходили на «Жизель» в Кировский театр, а после театра в белую ночь бродили по городу. На ночных улицах было много молодых людей. Они играли на баянах, гитарах, пели, гуляли, а милиционеры останавливали машины,
давая возможность им танцевать. Какие хорошие полицейские, заметил я себе, наши немцы никогда бы так не поступили. Один немец бросил окурок на мостовую. И какая-то старая русская женщина, не говоря ни слова, подняла этот окурок и опустила его в урну. Мне стало стыдно за немца и радостно за город, жители которого так любят его.
Этим летом после двадцатилетнего перерыва я снова приехал сюда. И я ужаснулся. В гостинице «Москва», в которой я поселился, было полно каких-то бандитов, фарцовщиков, проституток. Белыми ночами теперь почти никто не гуляет, у молодежи нет оптимизма, а в глазах многих людей — апатия и безнадежность. Я очень люблю русский народ, но после этой поездки я подумал, что же будет дальше с русским народом?
За кулисами этого интервью осталась одна важная подробность. Оказывается, будучи в плену на Донбассе, Фриц Шауэр влюбился в какую-то русскую женщину. Еще и поэтому его все время тянуло в Россию. Через несколько лет мне довелось написать текст как раз о таких военных любовных историях. Текст «Война — территория любви» будет опубликован позднее.
