22 июня я, одиннадцатилетний пацан, вместе с дедом Михеем пас коров в километре от Каспли. Утро выдалось замечательное. На небе ни облачка. Часов в 10 утра дед Михей стал что-то тревожиться и прислушиваться к общему неясному гулу, катившемуся из Каспли.
— Знаешь, Костючек, в селе что-то творится необычное, — сказал он наконец. — То крики слышны, то собаки как-то странно лают. Беги, узнай, что там такое.
Я пустился в Касплю. Чем ближе к ней приближался, тем сильнее меня брал какой-то страх. Наконец и первые дворы — все раскрытые и пустые. Школа-десятилетка забита народом. Стоял сплошной крик: «Война!», «Война!» Коридор был забит мужиками. Они подходили к людям, сидящими за столами, получали бумажки и выходили из школы на улицу, где их встречали плачущие бабы. Когда рассказал все деду Михею, он был крайне поражен.
— Знаешь что, Костик, — сказал он, — эта война будет долгой и очень жестокой. Народу перебьют — тьма. Немец сильно вооружен.
Отчиму пришла повестка явиться на призывной пункт.
— Костик, бери лопату. Пойдем, выкопаем вам окоп, пока я не ушел, — сказал он.
В песчаном грунте выкопали окоп 2 м х 5 м. Отчим снял в сенях и сарае несколько дверей, накрыл ими вырытый окоп, насыпал сверху сантиметров 30 земли и сказал матери:
— Ну, Фруза, убежище готово. Переносите туда все ценное барахло да и сами там прячьтесь, когда будут бомбежки.
Через два дня мы проводили отчима в армию и остались одни. Мы — это мама Ефросинья, я — 11 лет, сестра Зина — 9 лет, брат Валя — 3 года и брат Коля, которому был всего годик. Мы покинули хату и стали ночевать в окопе.
Начали бомбить все вокруг. Под Касплей, километрах в трех, была МТС. Там стояли несколько комбайнов, тракторов, косилок. В землю были врыты две цистерны с соляркой и мазутом. В один из дней немецкие самолеты стали прицельно бомбить МТС. Одну из цистерн подожгли. Огромные черные клубы дыма поднимались к небесам. Это произвело на касплян удручающее впечатление.
— Ну, раз немцам известно было место нашей захудалой маленькой МТС в глуши, раз бомб на нее не жалели, сыпали как горох, то что же будет с большими объектами, селами и городами?! — рассуждали каспляне.
Ночью мы, не раздеваясь, сидели в окопе, а днем бродили вокруг хаты.
Однажды мама сказала: «Сбегал бы ты в Касплю. Там что-то творится. Туда бегут бабы со всех окрестных деревень».
Я побежал и увидел страшную картину. Вокруг большого здания районного универмага, магазинов, столовой, чайной, аптеки бегали толпы людей и тащили все, что только можно. Особый водоворот, шум, гам, ругань, драки были вокруг универмага. Я протиснулся внутрь — там шел полный грабеж отделов посуды, одежды, продуктов, сельхозинвентаря. Везде валялись рассыпанные мешки с сахаром, мукой, крупой. Женщины тянули друг к другу рулоны материи, буквально рвали их и вязали в узлы. Грабеж стих только к ночи.
Я принес к окопу косу и брусочек, чтобы ее точить. Мать только вздохнула: «Жрать нечего, а ты даже сухарей или сахару малым пососать не принес».
Когда наутро я снова прибежал в Касплю, все было уже разграблено. Хлопали двери милиции, райисполкома. На базарной площади тучей носились голуби и воробьи.
…Через Касплю отступали наши войска. Это производило удручающее впечатление. Чаще шла утомленная пехота, редко тарахтел трактор, волоча за собой орудие. Иногда войска шли сплошным потоком — даже нельзя было перейти большак. В один из таких моментов я оказался в центре Каспли. Вдруг налетели немецкие самолеты и стали бомбить. «Беги, пацан! Чего стоишь, рот разинув?!» — крикнул мне один из запыленных бойцов, сбегая с дороги в траву.
Я послушался и побежал к реке. На пологом склоне берега вдруг в дерне увидел четырехугольные вырезки, а кое-где под дерном были видны зеленые ящики. Между ними по траве были натянуты тонкие медные проволочки. Я бежал так, чтобы не наступать ни на квадраты дерна, ни на вьющиеся между ними проволочки. Я не знал, что это противотанковые мины и что я бегу по минному полю.
Мне нужно было пробежать в один из пролетов моста через реку. Вдруг часовой с моста стал кричать: «Назад, пацан! Застрелю! Мины!» Но мне было не до этого. Два раза рядом со мной пролетели пули «вжик, вжик», но, слава богу, часовой в меня не попал, и я скрылся под пролетом моста. Когда я рассказал, чуть отдышавшись, эту историю матери, она дала мне два подзатыльника и отругала: «Вечно тебя носит нелегкая! Ну что бы я делала с тремя малолетками без твоей помощи?!»
Через несколько дней мать отпустила меня поглядеть, что делается в центре села. Мост уже был сожжен; на левом берегу стоял трактор, взорвавшийся на мине. Он несколько лет там маячил как памятник бесславного отступления наших войск: когда одни минировали, а другие — наши же — гибли.
Уже заочно, никогда не видя немцев, мы их боялись как каких-то нелюдей, которые только и знают бить и расстреливать русских. Поэтому, когда я увидел двух немцев в серой форме, у меня перехватило дыхание. На широком ремне на животе у каждого из них висело по большому пистолету. Поравнявшись со мной, они остановились, и один, пробежав пальцами по ладони другой руки, быстро спросил, где «цып, цып» — то есть куры. Дрожа от страха, я пожал плечами и сказал, что не знаю. Немцам это не понравилось. Один из них взял меня за руку и повел. Когда проходили мимо нашего окопа, с пригорка спустилась мать, хотела меня увести. Но немцы рассердились и оттолкнули ее. Она заплакала и пошла к окопу, у которого уже голосили сестра Зина и брат Валя.
Мы втроем — два немца и я посредине — медленно шли по пыльной дороге в сторону деревушки Прудники. Немцы расстегнули кобуры и стали поглядывать на показавшийся вдали лесок. «Партизан, партизан», — несколько раз повторили они.
Вскоре показалась маленькая деревушка. Там паслось несколько гуртов белых гусей. На завалинках домов сидели бабы. Они встревожились, вскочили и бросились прутиками загонять гусей во дворы. Немцы весело загоготали, побежали бегом, волоча и меня за собой. Потом вытащили пистолеты и стали стрелять. Всего застрелили четырех больших гусей-красавцев.
— Гляди-ка, бабы, да это ж их привел сюда Хрускин сын Костик! Уж я ее отматюгаю, уж я ее отблагодарю за сынка!
— Да нет, — сказала другая баба. — Он у них сам под конвоем!
Вернувшись в Касплю, немцы прогнали меня. Мать, вся заплаканная, обняла меня. Она, услышав издалека выстрелы, подумала, что немцы меня застрелили.
Помню, по улицам проходили наши пленные солдаты. На них страшно был смотреть. Они еле шли, многие были ранены, некоторых солдат подпирали под руки и вели по бокам двое других. Появившиеся в Каспле женщины, стоящие по обочине улицы, пытались что-то передать военнопленным. Настя Шинкарева подала сзади идущему солдату большую брюкву, он радостно взял. Шедший следом за ним фашист подскочил и нанес в спину сильный удар прикладом винтовки. Военнопленный буквально рухнул на спины впереди идущих пленных. Такая жестокость немцев озлобляла нас против них.
Немцы не щадили никого. Разговор с нами, русскими, у них был один — «русский свинья». Других слов мы не слышали. При этом любой немец мог без всякого повода отобрать скотину, поджечь хату или просто пристрелить тебя, если ты ему чем-то не понравился.
В Касплю стали прибывать из эвакуации люди, отступившие в деревни. Вернулись в хату и мы с матерью. Нас стали донимать насекомые — вши и блохи. Мы все время ходили в одной и той же одежде, в ней же приходилось и спать. С началом войны пропало мыло, не было спичек, соли, керосина. Выменять у немца кусок мыла можно было за 10 яиц или литр молока, а уж спички были на вес золота, так как у немцев в большинстве случаев были вместо них зажигалки.
Немцы ничего нашего, русского, не брали — боялись отравиться. Их солдаты тоже страдали от вшей: часто чесались, бегали купаться в озеро, сами стирали белье, скребли швы в рубашках лезвиями безопасных бритв. Если приходили на постой или ночлег в хату, выгоняли нас на улицу и не брали никакие наши тряпки, чтобы подстилать или укрываться. Когда занимали помещение школы или больничного барака, они сначала оттуда все выбрасывали на улицу, наносили с полей сена или соломы, клали на нее брезент и так спали.
Иногда мать брала грязное ведро и шла на Касплю. Находила там убитую собаку-дворняжку (а надо сказать, немцы очень не любили наших собак: как только завидят — сразу стреляли), набирала в ведро вонючие внутренности, приносила домой, ставила ведро на огонь, добавляла туда поташ и варила самодельное вонючее хозяйственное мыло. Получалась черная липучая масса, похожая на холодец и деготь одновременно. Вот таким мылом мать стирала белье, говоря, что это единственное спасение от вшей.
С конца лета 1941 года у нас началась полная оккупация. Немцы в здании бывшего райисполкома организовали военную комендатуру. Так как они уже знали слово «партизаны», со всех сторон от Каспли были организованы боевые опорные точки, где в железобетонных дотах сидели по 5-7 немцев. Особую трудность для них представляло снабжение этих пунктов питанием. Были случаи, когда партизаны минировали дороги, и обоз из 2-3 повозок (обед да охрана) взлетали на воздух.
Но вскоре немцы нашли выход из этого положения. Впереди своих повозок они стали пускать телегу с местными жителями. Однажды так погибли 8 человек, лошадь разорвало на куски.
Кроме военной комендатуры, немцы создали сельскохозяйственную комендатуру. Однажды по дворам прошли два автоматчика и приказали явиться утром на колхозную площадь в центре Каспли. Мать не могла бросить маленьких Вальку и Кольку и велела идти мне. Когда я пришел, на грязной площади уже шумел народ. Комендант через переводчика обратился к людям:
— Ну вот, вы теперь свободны от коммунистов, а главное — от колхозов. Теперь каждый из вас самостоятельный хозяин. Вы можете держать сколько пожелаете скота, пахать и сеять землю, сколько вам выделит ваше общество. На этом сходе мы вам поможем выбрать старосту, который и будет вами руководить. Его распоряжения, приказы вы все должны исполнять так, как будто они исходят от нас — оккупационных властей. Можете открыть школы, организовать работу больницы, завести столовые, магазины. Пусть работает ваш базар. Можете учить детей религии. Мы, немцы, всячески будем поощрять частную собственность, вашу инициативу и работоспособность. Можете начать ремонтировать мосты и дороги, убрать с площади грязь. Вам дана полная свобода в ваших сельскохозяйственных делах. Так кого вы будете выбирать своим старостой?
Из толпы послышались предложения, записали несколько человек. Потом переводчик стал их называть, все они шумно отказывались, понимая, что брать на себя обузу старосты — это равносильно смерти. В соседних с Касплей деревнях старосты уже поменялись несколько раз — днем сход старосту изберет, а ночью придут партизаны и расстреляют его, как фашистского прихвостня.
После долгих споров, криков староста Каспли был избран, его заставили держать речь. Слова новоявленного старосты удивили касплян и сразу же разделили на два враждующих лагеря.
— Земли в Каспле мало, да и она малоурожайная: песок, глина. Лугов и вовсе нет. Леса для дров тоже нет, — начал староста. — Так я думаю своим умом, что землей надо наделять только тех касплян, которые являются коренными жителями, издревле живущими в этом селе. А всем пришельцам — учителям, врачам, служащим, продавцам, работникам разных учреждений — земли не нарезать. Пусть они пользуются огородами возле хаты.
В толпе раздался гул. Коренные крестьяне гудели вроде бы одобрительно. Те же, кто были приезжими, но уже давно жившими, зароптали гневно и злобно: «И что ж, нам теперь и зубы на полку?! Да разве с одного огорода можно семью прокормить?!»
Над площадью пошел гам и шум. Видя это, немцы стали бросать в толпу видимо заранее приготовленные трубочки конфет «бом-бом» (как мы их звали). Мы, детвора, бросились поднимать конфеты, топча и давя друг друга, а то и лезть в драку. Две конфеты и я смог схватить.
Придя домой, я рассказал матери о результатах сходки. Она тяжело вздохнула: «Мы в Каспле живем лет 7-8, так что нам придется туго. Ну да как-нибудь, животы подтянувши, проживем на картошке».
Оккупация расширялась. Появилась в здании бывшего райвоенкомата зловещая жандармерия. Там пытали, как правило, пойманных партизан, красноармейцев-военнопленных. Иногда затаскивали баб-касплян по какому-нибудь доносу предателя-подлеца. Тогда крики и вопли пытаемых были слышны даже у нас за рекой.
За жандармерией шла полиция. Она комплектовалась из русских мужиков. Это были, как правило, ворье, бандиты, хулиганы, бившие стекла в клубах и больницах в мирное время; учителя, недовольные советской властью, из деревенских школ; бывшие заключенные, пьянчужки, какие-нибудь мелкие людишки без роду и племени.
Руководил касплянской полицией бывший учитель из деревни севернее Каспли с фамилией Гахович. В полиции служило человек 35-40, вооружены они были немецкими винтовками. К нам, пацанам, они относились плохо: ни за что давали подзатыльники. Полицейские путались с нашими деревенскими девчатами, которых в основном прельщал их паек. Они были буквально везде: стояли часовыми у управы, патрулировали улицы, ходили по домам, разнося повестки, сидели в засадах в конце улиц Каспли, проверяли «аусвайс» (по-русски «документы»), часто можно было видеть, как они тащили мужика в полицию. И мы, каспляне, боялись их больше, чем самих немцев.
Однажды — дело было морозной зимой — немцы организовали карательный отряд для прочесывания леса от партизан. Собралось несколько десятков немцев, и они взяли с собой почти всю касплянскую полицию. Перед отъездом один из полицейских зашел к нам попросить валенки. Мать дала ему старые и разбитые валенки отчима. Полицейский присел, чтобы их надеть, и рассказал нам сон, который я запомнил на всю жизнь: «Едем мы на санях в лес за дровами. Вдруг из лесу выходит лесник и спрашивает меня: „А где у тебя, Вадим, паспорт?“ Я выхватил из-под себя большой топор — и на него. „Вот, — говорю, — тебе мой паспорт!“ Да как дам ему топором по шапке — он и упал. Ха-ха-ха! Вот какой сон, Фруза, видел я сегодня».
Мать сказала: «Ох, не к добру, Вадим, твой сон».
«Ничего, тетя Фруза! Нас много. Мы им покажем, как паспорта спрашивать», — опять громко захохотал полицейский.
Утром большой обоз немцев и полицейских ушел в сторону леса. Оттуда слышалась стрельба. Оказывается, партизаны устроили немцам засаду и здорово их постреляли. Нам не показали, сколько немцев погибло, а 9 гробов с убитыми полицейскими поставили около больницы. Самое страшное для нас, пацанов, было то, что убитые лежали в гробах в тех позах, в каких их застала смерть — вытянутые в стрельбе руки, полусидячее положение, скорчившееся тело… Видно было, что как их расстреляли в лесу — так они и окостенели в снегу, так их и пришлось класть в гробы. Начальник полиции Гахович произнес краткую речь, рванул трехкратный оружейный салют из винтовок, могилу быстро засыпали. Так нашли свой последний приют девять предателей Родины. Был среди них и Вадим. Немцев хоронили отдельно, на большом немецком кладбище при выезде из Каспли.
Была в Каспле создана и районная управа. Она вела учет населения, выдавала удостоверения, без которых по Каспле и шагу нельзя было ступить — могли забрать. Она мирила граждан, делила скот, содержала открывшуюся столовую, в которой готовили блюда из конины. Из всех учреждений оккупационных властей только, пожалуй, райуправа была более или менее лояльна к местному населению. Все остальные службы были крайне жестоки: простой гражданский житель был абсолютно бесправен — любой полицай или немец мог его просто так пристрелить, сказав, что тот хотел убежать. Поэтому даже нам, детям, говорили: «Стой, но не беги».
У нас организовали занятия в школе. Собрали всех учителей и учеников. Сначала несколько дней мы сидели и по указке учителя вычеркивали, вымазывали в учебнике запрещенные немцами слова: коммунист, колхоз, Сталин, революция, Октябрь, и еще массу слов советского периода. Когда книги были «исправлены», начались занятия как в обычной школе. Учителя, объясняя, старались говорить в соответствии с требованиями оккупационных властей. Мальчишки учились плохо, неряшливо, много уроков пропускали вынужденно, а девочки были более прилежны. Я учился в 4 классе.
Зимой 1942 года немцы решили нас, детей, приобщить к религии. В речке во льду вырубили большой крест — «иордань» — и, построив нас всех по 4 человека в ряд, повели к этой проруби. Батюшка-священник всех брызгал — «святил». Бидонами мы несли святую воду домой. Касплянам все это очень понравилось.
Немцы фактически по домам не ходили. Только 2-3 раза в неделю два автоматчика подходили к дому с бидоном-флягой и большой плетеной корзиной, стучали в окна и на ломаном русском кричали: «Мамка, млеко, яйко!» После этого хозяйка должна была вынести литровую банку молока и десяток яиц. Однажды мать замешкалась и вышла на крыльцо с пустыми руками, объясняя, мол, дети малые. Один из немцев передернул автомат с плеча на живот и дал большую очередь чуть выше головы матери. Мы подумали, что он ее застрелил, и я, стоявший рядом, завизжал как резаный. Мать от неожиданности упала на крыльцо и потеряла сознание. Тогда немец толкнул ее сапогом и что-то сказал: мол, «шнель!», «быстрей!». Мать встала, прошла в кладовку, вынесла банку молока и только пяток яиц. Немцы весело заржали и удалились.
